Когда она вошла в больничную палату, в глаза ей ударила крупная надпись на бумажке, приколотой к кроватке: «Руками не трогать! Брать в резиновых перчатках!»

В кроватке спал человек месяцев четырёх от роду. Почуяв чужого, он тяжело разлепил веки, и её руки под латексом покрылись испариной: с простыни с казённой печатью на неё смотрели глаза сына.

— Я взяла крохотное тельце и заплакала. Голова смята, грудная клетка искривлённая: похоже, дома его с самого рождения не переворачивали, не пеленали! Сняла с его рук рукавички — а на пальцах такие ногти… Загнулись и впились в ладошки! «Что же вы не подстригли?» — говорю женщине, которая в палате за ним присматривала. Она ответила что-то вроде, мол, ей за это не платят…

* * *

Человека из той больничной кровати зовут Максим, и сейчас ему уже семь лет. Умнейший парень: ходит с другими детьми на равных в школу, речевые обороты как у литератора, математику схватывает влёт. Голова? Заметно чуть, как и позвоночник и рёбра, но в кепке и под одеждой не разобрать. 

— Я рыдала поначалу. Очень. Истерики. Нервные срывы. Было сложно. Говорила себе: «Боже, почему нельзя отмотать назад?» Очень поддерживал муж. И наши родные сын и дочь, наши родители. И я понимала: даже если было бы можно переиграть — поступила бы так же, всё равно бы взяла детей. Потому что Максиму и всем остальным этим детям было бы плохо. Даже не знаю, что вообще с ними было бы.

Максим для Марины и Михаила Агафоновых стал третьим приёмным ребёнком. У него непростая наследственность: их первоочередной задачей было спасти ему жизнь. А всего приёмных детей у них шесть: двое сыновей и четыре дочки. Первой стала Оля: её они тоже взяли младенцем — сейчас ей 10. На тот момент старшая родная дочь уже училась на первом курсе, младший сын был маленьким — начальная школа. Им хотелось третьего.

— А вот не получалось, — Марина улыбается. — Выкидыши один за другим. Врачи не могли объяснить почему. Теперь я понимаю: наверное, так нас подталкивала судьба.

Вернувшись домой из очередной поездки в больницу, где она в очередной раз потеряла нерождённого ребёнка, Марина сказала Мише прямо: «Давай возьмём из приюта». Она не признавалась ему раньше, что давно и крепко думает об этом. И была безмерно благодарна, когда Миша, не раздумывая, ответил: «А давай». Родственники поддержали, и бабушки — их с Михаилом мамы — теперь главные помощницы. Старшая дочь захлопала в ладоши. Младший… Тот на всё готов, если мама с папой улыбаются.

Агафоновы собрали документы, прошли обследования, но в родном райцентре говорили: «У нас «свободных» детей нет, ждите, ищите в других районах, других областях». Олю Марина увидела на сайте «усыновите.ру»:

— Я сразу сказала, что это МОЙ ребёнок, я хочу только её. Не знаю почему. 

Все приёмные родители, с которыми я буду общаться, скажут мне о химии — том самом «не пойми почему», которое толкает тебя именно к этому ребёнку. Если химия не пульсирует сразу, при первом взгляде — оставь этого ребёнка другому. Так лучше и правильно для каждого.

Оля тогда жила в Доме малютки в другом регионе: родившая её женщина выписалась из роддома без Оли и ушла. Марина поехала туда со старшей дочерью.

— И мы обе стояли в полной растерянности, когда сотрудники начали нас… отговаривать! «Не берите, зачем вам мучения, мы готовим её на инвалидность — она вырастет дурой!» 

Когда Агафоновы привезли Олю к себе, вскрылись проблемы с ногами и опорно-двигательным аппаратом. Они не вылезали с ней из кабинетов массажа и лечебной гимнастики, приглашали специалистов домой — в 1 год и три месяца Оля пошла. Сейчас, напомню, ей 10, и она прекрасно танцует. Учится в школе, как и Максим, вместе с обычными детьми. Но прошлое не отпускает.

— Чем больше она взрослела, тем сильнее в ней проявлялся… страх людей, особенно взрослых, — вспоминает Марина. — Буквально… до посинения. Дома с нами общительная, прекрасная хозяюшка. А придёт посторонний — вцепится в меня, замкнётся... Мы возили её по специалистам. Подозревали РАС (расстройство аутистического спектра. — Авт.), но в итоге сняли. Сказали, особенность развития. Мы начали работать уже с этой проблемой. И вместе с Олей делаем большие успехи.

* * *

В профиле одной из соцсетей у Марины Агафоновой — брошенное ей тётеньками из детдома слово «муки». Тётеньки в целом попали в точку: их с мужем жизнь последние 10 лет — счастье через муки. Все их шесть приёмных детей внезапно оказывались непростыми. С семейным шлейфом, который мог убить: раскрывались болезни, о которых не принято говорить, и порой не все из них почему-то сразу были вписаны в медкарты. Но вот результаты. Ботаник Макс ходил на танцы с Олей, они блистали на соревнованиях, а сейчас парень перегорел (не мужское дело!) и ищет себя. Семилетняя Злата поёт в хоре, её 14-летняя сестра Дина дивно рисует, педагоги складывают ладошки: «Талант!» 11-летний Пашка... Очарователен, но тоже тянет на плечиках родительский багаж «особенностей». Учится в обычном классе, однако из-за этого «багажа» — в сопровождении наставника (тьютора). Записали Пашку на футбол — и снова мешали «особенности». Пашку отдали в кикбоксинг — там, наконец, он в своей среде.

Младшая — пятилетняя Варя — ещё в свободном полёте, но, по замечаниям Марины, тоже метит в танцоры. Варина судьба из этих шести уникальных судеб уникальнейшая. Каждая минута жизни для неё золотая крупинка, за которую надо бороться. Спасибо родной маме, да. Варвару отобрали у неё в 2 года 7 месяцев , оставлять её с отцом было опасно. Одиночная палата в больнице, изолированный бокс в детдоме, клеймо «ребёнок, которого никто не хочет». Через 10 месяцев, осенью 2021-го, Варю «нашли» Агафоновы. Воробышком в 86 сантиметров ростом: на 11 сантиметров ниже нормы. Врачи чесали затылки: что-то с гормоном роста, надо дитё лечить. А Агафоновы стали дитё кормить. Самым действенным лекарством оказались манты. За два с половиной года плюс 31 см. И глаза человека, любимого и любящего.

— Варина родная мать приходила. Говорила, что заберёт дочь обратно, — рассказывает Марина. — Я не прогнала: так нельзя. Объясняла, что ей сначала надо встать на ноги, доказать, что она может воспитывать ребёнка, восстановиться в правах. Она соглашалась. И с тех пор пропала. Варя её видела. Пошла к ней. Сказала: «Тётя мама». Большинство детей мы взяли к себе совсем малышами, они своих родителей не помнят. Мы их прошлое не раскапываем — это наш принцип. Для нас нет разницы, какой образ жизни вели их родители. Но то, что не мы их родили, не скрываем. Лет с трёх — четырёх начинаем осторожно говорить, что мы ваши крёстные мама и папа, а родные не могут вас воспитывать, так сложилось… Сразу в лоб нельзя! Нас в школе приёмных родителей учили: даже если взрослому человеку в тёмной комнате внезапно включить свет, для него это стресс. А чем старше дети становятся, тем больше они уже понимают сами. 

…Зачем им «вот это всё»? Конечно, я спрашивала Марину. И она повторяла: затем, что без них этим детям было бы плохо. Вспоминает: однажды ей позвонила одна из таких же приёмных мам и стала умолять «посмотреть сестёр Дину и Злату, от них все отказываются, у Дины талант художника, без семьи девочка погибнет вместе с талантом». А у Агафоновых тогда уже были Оля, Максим и Павел и нервные срывы с истериками. Но опять сработала химия. Дело за малым  — двигаться вместе к цели: «Я молю Бога, чтобы все мои дети были счастливы. Больше мне ничего не надо».

* * *

Знаете, я не опечаталась в начале, написав о шести приёмных сыновьях и дочках, а не мальчиках и девочках. И так в большинстве семей, которые принимают к себе детей, оставшихся без родных отцов и мам, а чаще — ими оставленных. Я сейчас не о тех, кто усыновляет, — это другой уровень. И не о тех, кто берёт под опеку/попечительство — так государство обычно пристраивает сироток к оставшимся родственникам. Приёмная семья — отдельная правовая форма устройства. Это работа родителем: по договору с государством в лице органов опеки, с начислением страхового стажа, за деньги — пособие на содержание ребёнка плюс вознаграждение приёмному родителю (его получает один из них, это как зарплата и потому облагается подоходным налогом). Агафоновы из таких. По профессии же Марина — машинист на химпредприятии, Михаил — электромеханик на железной дороге. Ей 47 лет, ему 51 год. 

К этим семьям относятся по-разному. Чаще — предвзято. И я скажу почему. Информационный поток обычно выплёскивает нам истории вроде недавней в Поворинском районе: 43-летнюю приёмную «мать» посадили на четыре года за истязание семерых детей. За свою «работу» она каждый месяц получала от государства 115,6 тысячи рублей. Это на начало 2022-го. Суммы индексируются ежегодно 1 февраля, и сейчас за одного здорового приёмного ребёнка профессиональному родителю бюджет Воронежской области платит минимальную ставку в 20 тысяч 80 рублей: 7 257 рублей — родительское вознаграждение (с учётом 13-процентного налога), 12 823 — непосредственно пособие на содержание ребёнка. За детей-инвалидов, малышей до трёх лет дают немного больше. Есть и ещё ряд скромных бонусов: например, приёмным родителям в сёлах и деревнях надбавка 25 процентов.

Но вдумайтесь: по данным областного министерства соцзащиты, в регионе сейчас 564 приёмные семьи, они растят 1 324 чужих ребёнка. Одна тысяча триста двадцать четыре ребёнка сейчас могли находиться в казённых домах, без прошлого и будущего, без своего «я» — только серое безликое «дети-сироты и оставшиеся без попечения родителей». Это страшно.

«Каждый приходит в мир зачем-то»

«Зачем вам это нужно?» — я спрашивала всех приёмных родителей — героев своего материала.

Ответ Анны Калагастовой — мамы пятерых приёмных детей: «Каждый человек приходит в мир зачем-то. Когда двое моих родных детей — сын и дочь — выросли, я задумалась, что ещё могу сделать в жизни, чтобы оставить след. А дети — один из самых больших и важных следов».

Анне 50 лет. Она — Анна Владимировна Калагастова — педагог в четвёртом поколении: доцент кафедры французского языка и иностранных языков для неязыковых профилей воронежского педуниверситета, кандидат педагогических наук. Её муж Игорь Иванович — слесарь на вагоноремонтном заводе, ему 54 года.

Когда мне дали телефон Анны — предупредили: «Аккуратнее. Она недавно потеряла родного сына. 8 марта было 40 дней».

Помните, в январе случился взрыв газа в частном доме на Советской улице? 23-го числа. Писали, что тяжело пострадал парень 27 лет, через шесть дней он умер в больнице. Это был Илья Калагастов. Профессиональный музыкант и композитор. Илья получил глубокий ожог 85 процентов тела и тяжелейшее повреждение внутренних органов — от взрывной волны. Врачи говорили матери: «Молитесь». 8 марта родные собрались за поминальным столом, а у Ильи на этот праздничный день были другие планы — о них знает лишь мама. Любимая девушка, с которой он встречался шесть лет, узнать не успела.

Это странная и тёмная история. В СКР возбудили уголовное дело, заявив, что — предварительно — труба газопровода под землёй соприкасалась с электрокабелем, её стенка перетёрлась, газ просочился в дом. Илья с девушкой жили в смежном с родителями доме — молодые снимали его. Рвануло в комнате хозяина, которая стояла закрытой, туда никто не входил, газового оборудования там не было (и оно в итоге оказалось исправным). Невеста утром ушла на работу, а Илья в этот момент спал через стенку.

— Причину случившегося мы не знаем до сих пор, — Анна прижимает к груди младшего из своих детей, двухлетнего Макара. — Перед нами не извинились ни газовая служба, ни город — нет человека, и ладно… Когда всё произошло, мне предлагали временно отдать детей в другую семью. Мол, тяжело, такой стресс. Мне действительно пришлось обратиться к психологу. Но расстаться с детьми я не согласилась категорически. Без них я бы сошла с ума.

Анна говорит: дети смерть Илюши тоже переживают тяжело («Мы же… семья — понимаете?!»). 12-летний Ваня с Ильёй были не разлей вода. То не просто дружба — невероятная духовная связь. Илья занимался им, учил музыке, устроил в секцию вольной борьбы. Всё улыбался: музыканта, дескать, из Ваньки не выйдет — зато мужиком вырастет! С Ваней до сих пор работает психолог. 

Он — Ваня — их с Игорем «первенец». Появился у Калагастовых в августе 2019-го совсем большим — ему было целых семь лет. Илья тогда уже взрослый, после срочной армейской в танковых войсках, родная младшая дочь Наташа окончила школу. А Анна, как человек науки, продолжала думать и анализировать в поисках смысла своей жизни. Мысли замыкались на детях. 

— Я много читала о приёмных семьях. В этот же период судьба вдруг свела меня с прекрасными женщинами, которые уже их создали. Уверена: это не случайно. Поделилась с мужем, с сыном и дочерью. Все поддержали. Мы осознанно пошли на этот шаг. 

Знакомиться с Ваней Анна поехала в больницу, где он тогда находился. Это стандартная «передержка», после которой — казённый дом. Открыла дверь — встретилась глазами с Ваней.

— И у меня подкосились ноги. Я вспомнила, где и когда видела точно такие же глаза — впалые, пустые, не выражающие ничего, кроме боли. Была середина 80-х, мне лет 13 — и наш класс повезли на экскурсию в один из Домов малютки. Мы попали на время обеда. И вот сидят за одинаковыми столами одинаковые дети в одинаковой одёжке, едят из одинаковых чашек одинаковую еду… И у всех одинаковый взгляд. 

Анна, как и другие приёмные родители, говорит слово «химия». Ванька мгновенно стал «своим», после всех формальностей был доставлен домой. Отправился на кухню, открыл ящик стола. И залился смехом: «А зачем вы на кухне расчёски держите?»

— Оказалось, он не знал, что такое вилки. Что вообще такое столовые приборы — первое время всё ел руками. Из фруктов знал только яблоки. Раньше мы с мужем думали, что дети-маугли — это сказки, но Ваня наш кругозор расширил (улыбается. — Авт.). «Мама» и «папа» не решался нам сказать месяца три. Меня «тётя Аня» называл.

Ровесники ходили в школу — Ваньку записали в детский сад. Мама и папа водили его по дефектологам, на физиопроцедуры, отдельную терапию парень прошёл в зоопарке: четвероногие доктора подчас могут немало. После экзамена Ильи на семейном совете решено было записать Ивана в музыкальную школу. И вуаля: через год он первоклассник. Сейчас его любимые предметы — окружающий мир и английский язык. «Молодец!» — говорю маме.

— Главное — правильная мотивация, — улыбается она фирменной учительской улыбкой. — Я не хочу представлять, что было бы с ним, если бы я тогда не поехала к нему в больницу. Не знаю, что с его родителями. Знаю лишь, что в последнее время он жил с престарелым дедушкой.

У Калагастовых тоже принцип: не раскручивать прошлое детей. Они в нём не виноваты. Но имеют право на счастье, и их задача — дать его им. 

— Дети знают, что мы им не родные мама и папа, поэтому у них другие фамилии, — говорит Анна. — Я учу их, что так бывает в жизни и они должны носить эти фамилии и гордиться ими. На День матери в детском саду нашей Ксюше дали задание нарисовать маму. Мне потом звонит воспитатель: говорит, удивительный она сделала рисунок — маму изобразила в сердце — и объяснила, что она, Ксюша, «рождённая сердцем». А это я им всем так говорю.

Ксения и Кирилл — брат с сестрой — появились у Калагастовых через два года после Вани. Ей сейчас четыре года, ему пять лет. Тоже сработала химия: «Красотка Ксюша уже тогда была куклой. Она и сейчас кукла. И знает это!» Обоих, правда, пришлось долго учить объятиям и поцелуям — они не знали, как это.

А вот их «крайние» (слово Анны) — в июле будет первая годовщина совместной семейной жизни — братья: шестилетний Серёжа и уже знакомый нам двухлетка Макар. «Хотя он как раз на правах главы», — улыбается мать. Макар, когда они его увидели в больнице, был в таком состоянии... Даже не мог сидеть. А сейчас как волчок. Серёжка — «знайка». Обожает, когда ему читают книги, пытается читать сам. Но характер разрушительный. В прямом смысле: в детской предстоит ремонт, потому что за восемь месяцев Сергей умудрился подрать обои, отодрать пластиковые панели, а те, что не поддавались, превратились в дуршлаг.

— Это не агрессия, — говорит Анна. — Он сам не может объяснить, зачем так делает. Прежде чем мы его нашли, Серёжа восемь месяцев прожил в приюте. И вынес оттуда весь спектр нецензурной лексики. Это полбеды. Он воровал. Да (качает головой. — Авт.). Первое время норовил умыкнуть всё, что плохо лежит: сосиску, половник, отвёртку — и прятал под подушку. Нельзя за это ругать! С этим надо разбираться со специалистами, психологами в том числе. Единственное наказание в нашей семье… Видите деревянную лавку в коридоре? Это лавка наказания. Нашкодил — сядь и подумай.

Когда за Анной и Серёжей закрылась дверь приюта и они направлялись к машине, чтобы ехать домой, он ей горячо рассказывал: «Мама, я тебя столько ждал! Я просто смотрел не в ту калитку. Я смотрел в одну, а ты вошла в другую!» 

…Страсть Анны — собаки: у неё официально зарегистрированный питомник. Рассказывает:

— У потенциального покупателя всегда спрашиваю: «Зачем вам собака?» И если слышу вроде «у всех есть, порода красивая», отвечаю: «В нашем питомнике для вас, к сожалению, собаки нет». А тут — взять чужого ребёнка. Не надо бояться. Но необходимо осознать для себя цель: зачем это мне и чем я смогу помочь.

Анна и Игорь признаются: были дети, которых они брать не стали. Именно потому, что не прожгло сразу: «Только если ты рискнёшь полюбить этого ребёнка — всё получится».

«Мы их не делим!»

Калагастовы и Агафоновы говорят: замещающие семьи — а это и приёмные, и те, в которых усыновлённые дети, и опекунские, — одна большая семья. Они в постоянном и тесном общении: слёты, форумы, обучающие курсы, совместный отдых, «просто поговорить». Это даёт ресурс: и образовательный, и моральный. В своих рассказах Марина и Анна часто с благодарностью вспоминали одного человека: Татьяну Александровну Пронину. Татьяна же меня с ними и познакомила. А я с Татьяной познакомилась случайно: «ВКонтакте» подбросил мне ссылку на воронежский клуб замещающих семей «Рождённые сердцем», где она председатель. Клубу официально пять лет. Сейчас в нём 170 семей — это 252 родителя (в некоторых только мама или только папа), 540 детей до 18 лет и ещё 208 — «детей» уже взрослых. Тысяча человек — представляете «семью»?

У Татьяны с мужем Александром 17 детей: от четырёх до 42 лет. Девять дочек (старшая Наташа и сама уже приёмная мама) и восемь сыновей. Несовершеннолетних, которые сейчас живут с ними, — семь. Начинаю традиционно спрашивать, сколько родных, сколько…

— Пишите просто — 17 детей.

Пронины тоже «из простых людей»: она до пенсии работала в Роспотребнадзоре помощником санитарного врача по радиационной гигиене, он — автомехаником (это к типовому суждению, будто «приёмных детей отдают избранным»). Их родительский путь потрясает. Взять первого ребёнка предложил муж. «За-чем?» — «Нерастраченная любовь». 

Родные люди не могли принять их выбор долго. А на 30-летие совместной жизни супруг задумал устроить праздник. Да не просто, а с представлением и концертом. Старшая дочь — человек искусства, профессионально занимается вокалом, организацию взяла на себя. И вот собрались все самые близкие. Дети — а тогда их было пять — пели, читали стихи.

— И в тот момент лёд тронулся. 

С тех пор прошло 13 лет. У Прониных прибавилось 12 детей. Татьяна успела побыть руководителем воронежского отделения московской общественной организации «Социальное содействие семьям региона», которая объединяла замещающие семьи. В 2019-м организация распалась. И Воронеж создал свой клуб.

— Название выбирали долго. В чате запустили голосование, — вспоминает Татьяна. — «Рождённые сердцем» предложила журналист и многодетная приёмная мама Елена Головань. Такие клубы есть и в других регионах, мы дружим, делимся опытом. Конечно, некоторые семьи выгорают и подходят к решению вернуть ребёнка. Это стресс и для самих родителей, а уж для ребёнка... Представьте, каково понимать, что «от меня опять отказались». Причины разные. Чаще потому, что нет взаимопонимания: некоторые дети начинают манипулировать: «Хочу обратно в интернат», накладывается подростковый характер, наследственность. Надо осознать сразу: легко не будет, ребёнок может внезапно заболеть — и не только простудой, не каждый из таких детей после 18 лет захочет сохранять с вами связь — не то что подать стакан воды в старости. К счастью, в нашем клубе процентов 70 возвратов удаётся предотвращать. У нас психологи-волонтёры, они постоянно обучаются, повышают квалификацию. Да и просто доверительное общение, совместные попытки разобраться помогают и мотивируют. Хотя есть те, кто сходит с дистанции ещё на этапе школы приёмных родителей. Но это и лучше. 

Хрупкая грань: почему не усыновить — чтобы без права на отступление? И тут, объясняет Татьяна, снова вопрос о здравой оценке своих целей и возможностей. У тебя есть ресурсы, моральные, материальные, чтобы этого ребёнка поднять, ввести в общество, обучить его профессии, обеспечить жильём? Ты готов, что его прошлое может аукнуться суровыми проблемами, и уверен, что сможешь их принять? Плюс возраст. До решения о приёмном ребёнке обычно созревают те, кто уже вырастил и отпустил своего. 

А ещё мы поговорили на любимую тему «заработать на приёмышах». И сошлись: это миф, поворинская история — исключение. Если ты принял такого ребёнка в сердце и задался целью ему помочь — тебе придётся тратить гораздо больше, чем платит тебе государство. Все эти массажи, ЛФК и логопеды, психологи и танцы с футболами, семейные поездки в лес на шашлыки и на море — на это приёмным родителям государство денег не печатает. 

...После разговора с Татьяной Прониной я открыла наугад сайт одного из детских домов региона. Там порядка 80 ребят и примерно столько же сотрудников, которым, конечно, низкий поклон. Судя по бюджетной смете, на 2024-й из областного бюджета ему выделено 79,45 миллиона рублей, из них больше 41 миллиона — на фонд оплаты труда. Тема же чиновничьего аттракциона на «золотых сиротских миллиардах» в масштабах государства — отдельное непаханое поле. Поэтому давайте вопрос о «бизнес-планах» приёмных родителей закроем. За каждую потраченную копейку из выплаты на содержание ребёнка — той самой, которая аж 12 тысяч 823 рубля при «детском прожиточном минимуме» в 13 тысяч 41 рупь — они, к слову, перед опекой отчитываются. 

И ещё. «Мамой» и «папой» большинство этих детей назовёт вас сразу. Тех, кто решит поартачиться, за пару дней убедят другие: «Иди, говори «мама». Не то в приют вернут. А так будешь жить с нами — дома».